Marvelous Prose Winner - story # 16 - Anastasia Arkhipenkova

Если бы не эти проклятые трусы, он бы проникся. Осознал, что променял меня на какое-то чмо  с пережженной химией на башке, с кругозором кузнечика... Но кто же носит белые трусы в те дни, когда ты не в самой лучшей форме? Белые и вообще «хорошие» — только на выход. То есть к врачу (а где же ещё раздеваться шестнадцатилетней девчонке?)

Я слышала, как отец сказал мачехе:

— Это ты виновата! Не проследила по-женски.

По совести сказать, у меня к ней миллиард претензий, но тут она точно не виновата: мне не нужна ее материнская забота...

Это наша Престарелая Нимфа. Достала из какого-то погорелого театра нищенские костюмы и предложила мне в ЭТОМ выйти на сцену. Убогое платье цвета московского мартовского снега. Если бы Лариса его надела, с Паратовым  у неё бы не было ни одного шанса... Я выпросила у Юльки свадебное платье ее матери — строгое, до колен. Взяла у мачехи павлопосадский платок. А вот про то, что у меня трусы — чёрные, я забыла

Престарелая Нимфа - это наша училка по литре, ей лет пятьдесят, а может и все пятьдесят пять, а она ходит в поросячьем платье с рюшами и носит распущенные волосы, которые якобы ниспадают ручьём. На самом деле они висят безжизненными пергидрольными патлами. Губы Нимфа красила фиолетовой перламутровой помадой, наверно на Рижском рынке у цыганок покупала. Словом, бабка обезумела — кладбище на горизонте, а она все молодилась...

Нимфа вела драмкружок, в который я немедленно записалась, как только освоилась в новой обстановке. Она сказала, что будем ставить Лермонтова и я тут же с восторгом начала репетировать княжну Мэри. В ванной, перед зеркалом, я часами отрабатывала томные взгляды на воображаемого Печорина — из под ресниц, вскользь. В те времена считалось моветоном пристально рассматривать потенциальных женихов.

Две недели я сидела на огурцах и редиске, чтобы добиться впалых щёк.  Я Всегда худею начиная с лица. Однако мерзопакостная Нимфа прилюдно ударила меня под дых:

— У тебя взгляд усталой сорокалетней женщины. Да и конституция твоя, Ася,  подкачала...

Я боролась с собой, чтобы не разреветься, повторяя таблицу умножения на девять (это мой фирменный актерский приём, когда надо скрыть гнев и стыд), но Нимфа неожиданно меня помиловала:

— Мы возьмём линию Печорина и Веры. Это будет не банально и ты прекрасно подходишь на роль Веры. А Печорина сыграет Мразин. У него хорошая фактура.

— Почему я? — заорал Серега с «Камчатки».

— Потому что у тебя шесть двоек на горизонте и это твой шанс реабилитироваться, — припечатала Нимфа.

Задумка была блестящая, жаль, что за две недели Серега никак не продвинулся от творчества к любви...

Дело в том, что он мне безумно нравился и я решила, что тесное сотрудничество в драмкружке — это мой шанс...

Устав ждать милостей от природы, я решила действовать как Татьяна Ларина: напечатала ему письмо и сунула в почтовый ящик.

На репетициях я несла основную нагрузку и Нимфа постоянно орала на Серегу своим прокуренным голосом:

— Печорин, ну куда ты смотришь?! Из всех женщин ты любил только Веру! Где страсть? Где намек на запретную любовь?!

Серега похабно ухмылялся на словах о запретной любви и миролюбиво отвечал:

— Сделаем, Вер Петровна!

После того, как он получил мое письмо, прошла уже целая неделя, но ничего не менялось. Как оказалось, Серега сомневался: я это или — не я, потому что я написала ему, что он мне «уже давно» нравится.

Будто месяц — это не давно!

Он, разумеется, сравнил почерк на конверте и мою тетрадку по русскому. Я умышленно оставила ему зазор в этом заборе: у меня красивый, отработанный почерк — с замысловатой буквой «Т» и закорючками в буквах «д» и «з» (всё-таки до восьмого класса я ещё сомневалась и думала, что стану учительницей)

Ну, а потом началось...

В ту счастливую осень наша классная очень удачно заболела — на целых два с половиной месяца! Она оставила мне ключи , как комсоргу и старосте, велев следить за порядком и назначать дежурных по классу.
Мы с Серегой «дежурили» очень активно, отчего я возвращалась домой только к шести — счастливая, с блестящими глазами и синюшными губами (я по-прежнему долго разглядывала себя в зеркале).

Я врала, что остаюсь то на пересдачах контрольных, то на факультативах — отца несложно обмануть, а мачеха мечтала побыстрее сбагрить меня замуж и на все закрывала глаза...

На репетициях я часто «кололась» и хохотала, когда Серега подмигивал в самый неподходящий момент. Нимфа злилась, но нам было все равно. Я на какое-то время забыла о сверхзадаче актера и равнодушно проговаривала слова обожаемого некогда Лермонтова.

Мне хотелось летать!

Все закончилось в хмуром ноябре, когда мы опять заперлись в классе. Серега смотрел в окно и что-то бубнил про то, что он в глазах друзей теперь «пацан нечёткий», а друзья для него — все...

К тому моменту я всерьёз думала, смогу ли я поменять фамилию и стать Мразиной или этот подвиг мне не под силу...

Я ничего не поняла из того, что сказал Серега. Потребовала обьяснить «полным ответом».

Он включил магнитофон и ушёл.

 Я до темноты, до ночи сидела на парте и прослушала Цоя ровно шестьдесят четыре раза:

— Ты звонишь мне каждый день,

Я не знаю, как мне быть,

Я не знаю как мне дать тебе понять, что я уже не тот...

Раньше я тебя любил,

Но сердце больше не поёт,

И с момента нашей первой встречи

Скоро будет целый год...

Ты выглядишь так несовременно

Рядом со мной...

Потом меня бросали не раз и не два. И каждый раз, когда я осознавала, что меня предали, эти строчки из творчества Цоя крутились у меня в голове.

Серегу исключили из школы за неуспеваемость. Репетиции закончились. Я с ужасом поняла, что надо срочно исправлять оценки, потому что для отца не существовало никаких других оценок, кроме пятёрок... Да и в институт требовался приличный аттестат.

Учеба и книги стали надежным бомбоубежищем и спасли от глупых, непоправимых шагов неуравновешенного подростка...
В конце одиннадцатого класса Нимфа объявила всему классу, что такой талант, как у Жуковской, нельзя зарывать в землю и мы поставили «Бесприданницу» Островского. У меня был абсолютно никакой Паратов: с бесцветными, бессмысленными глазами и я старалась подавать реплики в зал, чтобы не видеть его тупого лица...
Перед премьерой отец спросил меня, куда я буду поступать «с такими оценками».

У меня были две четверки — по алгебре и геометрии. Остальные — пятёрки.

— Для ГИТИСА эти четверки не имеют значения, — сказала я отцу.

Он скривился:

— А о НОРМАЛЬНОЙ профессии ты не задумывалась?

Я с шести лет мечтала стать актрисой, но, зная своего отца, я, конечно, задумывалась:

— В педагогический? Русский-литература? — спросила я.

Он махнул на меня рукой, будто не в силах  исправить мою никчёмность:

— Нет в тебе амбиций. Полёта. Ты же — Жуковская!!!

— Папа, я хочу быть знаменитой актрисой, — залепетала я. — Вот у нас премьера через две недели... Придёшь... посмотришь...

— Я приду, — угрожающе сказал отец. — Я приду и скажу тебе, стоит ли тебе даже пробовать поступать в театральный...
Как оказалось, на премьере решалась не только моя профессиональная судьба, но и личная жизнь: Серега пришёл на спектакль с Мартой-пэтэушницей, уже шестой, за год, подружкой. Жевали жвачку и ржали как лошади...
В середине второго акта я перестала их замечать... Запев строчки «но не любил он, нет, не любил он», я заплакала, зарыдала натуральными слезами. Зал притих. Серега не сводил с меня глаз. Я решила, что если он подойдёт ко мне после спектакля, то я наплюю на свою гордость и побегу за ним как собачонка...
Он ушёл из зала, не дожидаясь финала.

А отец велел мне готовиться к поступлению в университет Патриса Лумумбы, сказав, что с моей внешностью я могла бы быть разве что  второй Мордюковой...

Я поняла...я поняла... я просто мерзкая уродина с кривыми ногами... Ни ум, ни талант не имеют для мужчин никакого значения. По внешности я проиграла всем своим главным мужчинам...

Я пришла домой и глядя на фотографию мамочки в траурной рамке, начала методично уничтожать свои стихи, рассказы и «дневник одной дуры», который я вела в тетради за девяносто шесть копеек.

Потом, умыла распухшее лицо, села за учебник английского языка со странным названием «Бонк» и этим, в очередной раз спаслась... а потом и увлеклась... неожиданно...

                   *         *          *

Ася решила, что свою семейную жизнь она построит, исходя от противного. Ей самой никогда ничего не покупали в детстве. Поэтому как только Лилечка заикнулась о занятиях музыкой, она немедленно заказала доставку пианино.

Грузчики, пыхтя и матерясь, заносили инструмент в квартиру. Ася грозно покрикивала:

— А ну, аккуратнее!

Мразин посмотрел на неё из-под кепки:

— Неужели, ты?

Ася, охнула, схватилась почему-то за свой фартук, за волосы, охлопывая себя, словно курица, и немедленно рассчитавшись с сотоварищами Мразина, вытолкнула их за дверь.

—Господи... сколько лет... а мы-то Лилечке, дочке... пианино... а муж у меня — кандидат наук...

— Ну ясно, что не грузчик, — усмехнулся Мразин и уселся на табуретку.

Он обвёл глазами кухню и вперился взглядом в бутылку рябины на коньяке, стоявшей в шкафчике за стеклянной дверцей.

Ася смутилась от того, что так нелепо началась их встреча, поймала взгляд Сергея:

— Ой, а и правда! Давай-ка выпьем!

После третьей рюмки разговорились. Мразин скороговоркой сообщил о том, что у него два брака-два развода-двое детей.

— Каждой твари по паре, — усмехнулся он.

Ася постаралась вкратце рассказать о своей жизни, все время сбиваясь на подробности о личных успехах — ведь она уже была «без пяти минут доктор наук».

Мразин удивился:

— Неужели ты не пошла в театральный? Ты же талант! Я тогда не смог сидеть и смотреть на тебя. Так проняло! Так больно мне было...

Ася отвернулась к подоконнику.

— Что же ты мне об этом не сказал? Не подошёл? — спросила она скучным голосом.

— Так я думал, ты и так знаешь, что ты — великая актриса. И что я — насекомое рядом с тобой.

Ася расковыряла на руке свежий ожог — результат кулинарных экспериментов с духовкой— и только когда показались первые капли крови, спросила:

— А ты помнишь, на мне были чёрные трусы, которые просвечивали сквозь белое платье?

Мразин простодушно сказал:

— Да не помню я никаких трусов. Я смотрел на тебя и понимал, что у нас — разное будущее.

Он допил остатки рябины на коньяке, встал, усмехнулся и добавил:

— И настоящее...

Ася не оборачиваясь от окна бросила:

— Дверь захлопни, пожалуйста...

Мразин, потоптавшись, неловко поцеловал Асино плечо и ушёл.

Она стояла, внимательно разглядывая как из ранки течёт красная кровь на белый подоконник и наконец произнесла в пустоту:

— Какая сильная концовка...Как у Лермонтова... Как у Островского...